Жорж Санд - Волынщики [современная орфография]

Они не могли меня видеть, потому что я сидел за дровами, и остановились на перекрестке, в нескольких шагах от меня, продолжая говорить между собой так, как будто были одни.

— Не пойду туда, — говорила Теренция решительным голосом. — Я пойду в шалаш и приготовлю им все, что нужно к ужину и ночлегу. Более этого от меня ничего уж не ждите в настоящую минуту.

— И ты не станешь говорить с ними? Ты будешь перед ними капризничать? — говорил Гюриель как будто с удивлением.

— Я не капризничаю, — отвечала молодая девушка, — а если бы у меня и было что на сердце, то мне нет нужды им этого показывать.

— А между тем, ты покажешь, если не выйдешь к гостье, которая, я думаю, соскучилась с мужчинами и, наверное, будет рада увидеть молодую девушку.

— Она не должна скучать, — отвечала Теренция, — если только у нее не злое сердце. Да притом, я и не обязана забавлять ее. Я буду заботиться и служить ей — вот и все, что я должна делать.

— Но она ждет тебя. Что же я ей скажу?

— Да что хочешь. Я не обязана отдавать ей отчет о себе.

Сказав это, молодая девушка ушла. Гюриель несколько минут простоял в раздумье, как человек, который старается отгадать что-то, и потом пошел своей дорогой. Я остался один, неподвижный, как камень, на котором сидел.

При первом взгляде на Теренцию странное чувство зашевелилось во мне. Мне знакомо ее лицо, думал я. Но на кого она похожа? И потом, по мере того, как я вглядывался в нее, она все более и более напоминала мне маленькую девочку и встречу с увязнувшей тележкой. Ту девочку, о которой я продумал целый вечер и которая, может быть, была причиной тому, что Брюлета, найдя мой вкус слишком незатейливым, отказала мне наотрез. Наконец, когда она, уходя, прошла почти возле меня с таким сердитым видом, нисколько не походившим на кроткое и спокойное личико, оставшееся в моей памяти, я заметил у нее черную родинку около самого рта, и тут только уверился, что это та самая лесная девочка, которую я нес на руках и которая так охотно поцеловала меня тогда. А теперь она, по-видимому, была вовсе не расположена меня видеть.

Я долго просидел, все думая об этой странной встрече. Звуки волынки, загудевшей, как призывная труба, заставили меня наконец заметить, что солнце почти совсем уже склонилось к западу.

Я без труда нашел дорогу к ложам — так называются хижины, в которых живут лесные работники. Хижина Гюриелей была просторнее и лучше выстроена, нежели все другие. Она состояла из двух комнат, в одной из которых помещалась Теренция. Перед входом был устроен навес, покрытый свежими вениками, защищавший шалаш от ветра и дождя. Стол был подвижной и состоял из досок, положенных на столбики.

Старик Бастьен и его семейство обыкновенно ели черный хлеб с сыром да солонину один раз в день — не от скупости или бедности, а по привычке к простоте. Они находили бесполезным и скучным готовить горячее и заставлять женщин стряпать с утра до вечера.

Рассчитывая, впрочем, на приход матери Жозефа или старика Брюле, Теренция приготовилась встретить гостей и накануне еще запаслась припасами в Мепль. Она разложила огонь в просеке и позвала на помощь соседок, жен лесников, из которых одна была старуха, а другая больно непригожа. Кроме них, в лесу не было женщин: у них нет ни обычая, ни средстве водить за собою жен и детей.

В шести соседних хижинах помещалось человек двенадцать работников. Они, усевшись на кучи прутьев, собирались вместе поужинать куском сала и черным хлебом. Старик Бастьен, не заходя домой положить рабочий снаряд и снять фартук, подошел к ним и сказал добрым, ласковым голосом:

— У меня сегодня гости, ребята. Я не хочу посадить их, ради наших обычаев, на хлеб и воду, но не хочу также, чтобы сказали потом, что в ложе у старого лесника ели жаркое и пили сансерское вино без друзей и приятелей. Пойдемте ко мне, я познакомлю вас с моими гостями. Кто откажется, тот больно меня обидит.

Никто не отказался, и мы, человек двадцать, не сели за стол — этот народ не думает об удобствах — а расположились кто на камне, кто на траве. Один растянулся во всю длину на куче стружек, другой уселся как-то на пне, и все вместе мы походили более на стадо диких свиней, нежели на честную компанию.

Теренция расхаживала взад и вперед между гостями, не обращая на нас ни малейшего внимания. Отец звал ее, но она делала вид, что не слышит. Старик подцепил ее в ту минуту, когда она проходила мимо него, и, притянув насильно, представил нам.

— Извините, добрые люди, — сказал он, — дикую девушку, родившуюся и воспитанную в лесу. Она стыдится незнакомых, но это скоро пройдет. Пожалуйста, Брюлета, приласкайте ее: она лучше, как узнаешь ее короче.

Брюлета без всякого замешательства и неприязни обвилась руками около шеи Теренции, которая, не смея сопротивляться и не желая уступить, осталась неподвижна и только подняла голову и глаза, которые все время держала книзу. В таком положении, одна подле другой, лицом к лицу и смотря в глаза друг другу, они ужасно походили на телиц, из которых одна, заигрывая, подставляет лоб, а другая, злая и недоверчивая, изменнически выжидает и собирается боднуть.

Теренция не могла, впрочем, устоять против кроткого взгляда Брюлеты: она снова опустила голову и прижалась к плечу красавицы, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

— Та, та, та! — сказал старик Бастьен, смеясь и лаская дочь. — Вот это уж дико! Я никак не думал, что стыд доходит до слёз у больших девушек. Вот, прошу покорно, их тут разобрать!.. Вы, кажется, благоразумнее ее, Брюлета. Пойдите, пожалуйста, за ней и не отпускайте до тех пор, пока она не заговорит с вами: ведь вся сила в первом слове.

— Я готова от души, — сказала Брюлета, — помочь ей и при первом слове. Так начну угождать и слушаться, что она простит мне, что я ее напугала.

Когда они ушли, старик, обратясь ко мне, сказал:

— Вот ведь все женщины таковы! Самая скромная из них — а уж скромнее моей Теренции и быть нельзя — не может встретиться с соперницей по красоте без досады или страха. Самые красивые звезды уживаются друг с другом на небе, а из двух дочерей нашей праматери Евы уж по крайней мере одна недовольна тем, что ее могут сравнить с другой.

— Мне кажется, батюшка, — сказал Гюриель, — что в настоящую минуту вы несправедливы к Теренции: она вовсе не застенчива и не завистлива.

И потом, понизив голос, прибавил:

— Я догадываюсь, что ее так огорчает. Но лучше всего, кажется, не обращать на это внимание.

Между тем принесли жареное мясо, чудесные желтые грибы, которые я не решился попробовать, хоть и видел, что все ели их без малейшего страха, яйца, поджаренные с какими-то острыми и кислыми травами, лепешки из ржаной муки и шамбергский сыр, лучший в целой стране. Гости ели на раздолье, но совсем не так, как у нас. Вместо того чтобы пережевывать потихоньку каждый кусок, они торопились и глотали так, как будто три дня не ели, что у нас показалось бы совершенно неприличным. Некоторые, не дождавшись конца ужина, начали петь и плясать в то время, когда другие еще ели.

Кровь у них скорее нашего текла в жилах, и они не могли ни минутки посидеть на месте: не ждали, чтобы им предложили какое-нибудь блюдо, а сами подставляли ломти хлеба, накладывали себе и того и другого кушанья, отказываясь от тарелок, и возвращались на прежнее место. Некоторые ели стоя, другие — размахивая руками. Каждый рассказывал свою историю или затягивал песню. И все вместе жужжали, как пчелы около улья, так что у меня голова кружилась, и я не чувствовал никакого удовольствия.

Вино было славное, и хозяин не скупился на него, но никто не пил через меру: каждый был занят работой и берег силы на завтрашний день и утренний труд. Праздник продолжался недолго, и хотя мне казалось сначала, что пир затянется и обратится в попойку, но он кончился рано и совершенно тихо. Гости усердно благодарили хозяина за угощение и обращались с ним, очевидно, как со старшим, не по одному только богатству, а по уму и доброте сердечной.

Все приветствовали нас дружелюбно и предлагали свои услуги, и я должен сознаться, что вообще в том краю народ прямодушнее и услужливее, нежели у нас. Гюриель подводил каждого из них к Брюлете, называя по имени и прося их смотреть на нее, как на родную его сестру. Она вдруг получила целую кучу поклонов и вежливостей, так что и в деревне у нас не могли бы ей оказать более почести.

Когда наступил час сна, старый лесник предложил мне лечь в его комнате. Хижина Жозе стояла подле нашей, но она была так мала, что вдвоем нам было бы там тесно. Я последовал за хозяином тем охотнее, что на мне лежала обязанность беречь Брюлету. Войдя в шалаш, я заметил, впрочем, что Брюлета вне всякой опасности: она должна была лечь на одной кровати с Теренцией, а Гюриель, верный своему обычаю, улегся уже на дворе у самых дверей, так что ни волк, ни вор не могли пробраться в хижину.